На проходящем в эти дни фестивале современной драматургии «Родник», где представлены произведения четырех украинских драматургов, прозвучала и пьеса Л. Лягушонковой «Мать Горького», иронично и шутливо повествующая о жизни в родном Донбассе.
По словам драматурга, вплоть до 2014 года Восточная Украина находилась под сильным влиянием российского нарратива о «великой» русской культуре и украинцах-колхозниках, поэтому люди, которые хотели добиться большего в жизни, ехали искать счастья не в Киев, а в Москву. По словам Л. Лягушонковой, сегодня эти комплексы лечатся кровью.
После аннексии Крыма и гибели отца вместе с более чем 1,5 миллионами жителей Восточной Украины драматург переехала из родного Луганска и поселилась в Киеве. Ее работы были представлены на сценах различных театров городов Украины.
После того, как в феврале этого года начались активные боевые действия, драматург уехала жить в Польшу.
Л. Лягушонкова, которая по приглашению фестиваля «Родник» провела несколько дней в Вильнюсе, рассказала 15min о театре во время войны, поиске нового художественного языка, жизни в Донбассе и мечтах о доме.
– Лена, как бы вы описали это время с точки зрения драматургии?
– В плане драматургии это действительно очень интересное время, но в жизненном плане оно ужасно.
Сейчас я работаю над постановкой своей пьесы в Штутгарте. Когда я приезжаю сюда и открываю их главную прессу, я поражаюсь тому, что написано на первых полосах. Например, «Закрывается магазин, который работал семьдесят лет» или «В этом году в городе до сих пор не появились утки».
Я понимаю, что все это действительно очень важно и значимо, но если бы я читала это каждый день, я бы, наверное, умерла от скуки. С другой стороны, это намного лучше войны, о которой мы читаем каждый день, живя за пределами Украины.
У меня, как и у многих украинцев, сейчас проблемы со сном. Есть ощущение, что в четыре-пять утра должно произойти что-то важное, поэтому обязательно нужно вставать, лезть в интернет и читать. Так и живем: встаем рано, сразу тянемся к телефону, убеждаемся, что все по-прежнему плохо, немного плачем и так начинается новый день.
У большинства из нас новостной невроз. Кажется, что если ты не будешь на связи постоянно, не будешь следить за происходящим, то можешь пропустить что-то важное. Поэтому сейчас я вполне сознательно себя останавливаю и ограничиваю, так как невозможно сидеть в новостях и работать одновременно.
– Удается ли сконцентрироваться на творчестве?
– Первые месяцы был паралич. Правда, пока я сидела в подвале в Киеве, где пряталась от бомбежек, я закончила одну пьесу – я должна была закончить, потому что подходил срок ее сдачи на конкурс, так что деваться было некуда.
Тогда было ощущение, что на нас сейчас сбросят атомную бомбу и мы все умрем, поэтому хотелось как можно скорее закончить пьесу, чтобы хотя бы она выжила.
Теперь я пишу регулярно, потому что это помогает мне выжить и эмоционально, и финансово. Для меня это единственная форма существования. Многие, кто покинул свою страну и не воюет, чувствуют вину, потому что в Украине гибнут и страдают люди, а ты вот гуляешь по красивому городу и чувствуешь себя более-менее в безопасности.
Поэтому каждый старается найти занятие, которое хоть как-то оправдывало бы его существование и хотя бы символически приносило пользу. Для меня это писательство и театр.
Через несколько дней в театре Штутгарта состоится премьера моей пьесы «Мать Горького». В апреле запланированы премьеры двух разных спектаклей в Польше, одна из них в театре Варшавы. Вот такие планы, а дальше... дальше пугающая неизвестность и смерть от сифилиса в Париже, на пороге храма Нотр-Дам... (смеется)
– Вы родом из Луганской области, которая была оккупирована в 2014 году. Скажи, как мир выглядел для вас из той точки?
– В детстве я росла на рассказах о пионерах-героях, и моей самой большой мечтой было петь песни о Родине в народном хоре одетой в русскую национальную одежду. И это был единственная возможность карьеры.
До революции Майдана я был настоящей «ватницей». Честно говоря, альтернативы этому в нашем поселке не было. Я росла на шансоне, а выбор был только между Софией Ротару и Аллой Пугачевой. Ни о каких Deep Purple или Rolling Stones, по крайней мере, в девяностые никто здесь не слышал. Моя родная среда мало изменилась с советских времен.
В этом регионе Киев воспринимался как провинция, поэтому люди, которые хотели добиться в жизни чего-то большего, ехали в Москву. В ментальном отношении Москва была нам гораздо ближе. Да и физически ближе — ведь зачем делать крюк через Киев, если рано или поздно все равно придется ехать в Москву.
Вплоть до 2014 года, а потом тем более поддерживаемые Россией организации в нашей области действовали совершенно открыто: финансировались митинги, проводились различные культурные мероприятия. В мой университет в качестве приглашенного преподавателя приезжал Александр Дугин – я и сама посещала его лекции.
Вот получившую известность в эти дни историю об украденном из Херсонского зоопарка еноте написала моя бывшая соседка Анна Долгарева. Вот такой и была моя родная среда – без особых вариантов выбора.
– Когда ваши взгляды и понимание изменились?
– Со временем я поняла, что в родном поселке просто невозможно жить. Точно так же, как и в Луганске. Ну разве это жизнь? Я не хотела работать учителем, потому что меня распределили бы в какую-нибудь деревню на всю жизнь. Между тем для другой работы нужно было иметь знакомых, а у меня их не было.
Поэтому восемь лет я работала в казино — неделю в Луганске, неделю в Киеве. Такой образ жизни меня вполне устраивал.
А потом начался Майдан — и это заставило меня по-другому взглянуть на то, что происходит в нашей стране. Помню, в наш поселок, который находился прямо на границе, регулярно приезжали люди из России за продуктами. Сначала они разговаривали только о помидорах и борще, а потом говорили: «вы еще немного потерпите, и мы скоро вас освободим».
Аннексия Крыма вызвала у меня сильнейший экзистенциально-культурный шок. Последний раз я была в Луганске в июле 2014 года. Потом обстреляли здание региональной администрации, погиб мой отец, и я со своей мамой и кошкой уехала в Киев.
Жизнь тех, кто остался, была и остается очень сложной. Значительная их часть подверглась жестоким репрессиям. Свой опыт в донецком концлагере, который был создан в центре современного искусства, писатель Станислав Асеев описал в биографической книге «Светлый путь».
Кстати, чтобы попасть в этот лагерь, необязательно надо было быть активистом – достаточно было не осудить действия Вооруженных сил Украины.
Там до сих пор живут наши родственники. Когда мы с ними созваниваемся, мы не говорим о политике, только о погоде и помидорах. Все боятся. Бандитизм теперь стал экономикой этого края.
– Какова жизнь украинского театра сегодня? Какие спектакли идут во время войны?
– Для украинского театра настали тяжелые дни. После 2014 года мы понемногу учились дистанцироваться от колониального прошлого и создавать что-то самобытное, искать свой язык. Однако после начала активных боевых действий многие театральные деятели покинули страну, некоторые из них воюют или погибли.
Между тем, для тех, кто остался, самый большой вопрос — не новый театральный язык, а хотя бы минимальное выживание.
С другой стороны, что показывать зрителям, ведь все они приходят травмированные болезненными опытом и переживаниями.
Трагедии и так на каждом шагу, зачем это еще видеть и в театре?
Ну а комедии могут быть своего рода способом дистанцироваться от происходящего хотя бы на время, но и это не всегда: у кого-то это может вызвать совершенно противоположные реакции. Так что же остается: анекдоты о любовниках, прячущихся в шкафах.
Так что я не знаю, какой театр самый подходящий в ситуации войны.
Я знаю то, что украинский народ каждый день совершает героические поступки. Например, в начале войны один человек взорвал Херсонский мост и сам погиб. Все это необходимо фиксировать, но как об этом говорить? То, что я сейчас читаю, чаще всего напоминает мне стиль времен Второй мировой войны.
Поэтому нам необходимо найти правильные слова и способы, как писать об этом, не представляя банальными и помпезными эти героические в прямом смысле слова поступки. Для опыта этой войны нам нужно найти новый язык. Ведь сейчас заканчивается эпоха постмодернизма, наступает метамодерн — мы находимся в самом центре этого изменения.
